Мученик Михаил Новоселов
Будущй мученик Михаил родился 1 (13) июля 1864 года в селе Бабье Домославской волости Вышневолоцкого уезда Тверской губернии (ныне Спировский район, Тверская область) в семье известного педагога Александра Григорьевича Новосёлова и Капитолины Михайловны Новоселовой (урожд. Зашигранской). Род Новосёловых известен с ХVII века, оба деда М. Новосёлова со стороны отца и матери были священниками.
Михаил окончил с золотой медалью 4-ю московскую гимназию (1874–1882), затем продолжил образование на историко-филологическом факультете Московского Университета (1882–1886). После окончания Университета он решил стать врачом, для чего ему нужно было учиться еще пять лет на медицинском факультете. Этим планам воспрепятствовал отец, который хотел видеть сына преподавателем древних языков. Идти против его воли и в то же время требовать от него средств для дальнейшего образования юноша не считал удобным. В 1887 году Александр Григорьевич скончался, но Михаил к этому времени уже переменил свое решение стать врачом и поступил на историко-филологический факультет Московского университета, предполагая впоследствии стать учителем истории и преподавать историю так, «чтобы прошлая жизнь человечества дала юношам понятия о людях и их поступках со стороны их приближения или удаления от учения Христова».
В молодости Михаил был увлечен идеями Л. Н. Толстого и находился в переписке с ним. Александр Григореьвич Новосёлов был хорошо знаком с Толстым, и, очевидно, это знакомство унаследовал Михаил. В конце 1887 года Михаил был арестован то, что размножил на гектографе рукописную брошюру Толстого «Николай Палкин», но после заступничества Толстого в феврале 1888 года освобожден под гласный надзор полиции с запрещением проживать в столицах. Получив наследство после смерти отца, в 1888 году Михаил основал в селе Дугино Тверской губернии «толстовскую» земледельческую общину, которая просуществовала два года из-за того, что ее участникам-интеллигентам было трудно и непривычно заниматься физической работой. Михаилу Александровичу не сразу удалось расстался с толстовством, и в 1891–1892 годах он участвовал вместе с толстовцами в помощи голодающим Рязанской губернии. Неприятие Христа Толстым, а также собственные размышления о вере, укоры совести, которая не могла во все время знакомства с Толстым успокоиться, подвигли Михаила Александровича к более глубоким раздумьям о Христе и о путях спасения души, о смысле человеческой жизни и, в конце концов, стезею правды привели его в Церковь.
По возвращении в Православную Церковь Михаил Александрович сблизился с отцом Иоанном Кронштадтским и старцами Зосимовой пустыни. Он горячо взялся за дело своего спасения, но, увидев, сколь невежественны и не просвещены окружающие, взялся за дело миссионерства и просвещения. С 1902 года вместе с группой единомышленников приступил к изданию ряда брошюр и книг, дающих посильный ответ на выдвигаемые жизнью вопросы, под общим заглавием «Религиозно-философской библиотеки». Издательская деятельность Новоселова продолжалась вплоть до 1917 года.
В 1907 году Михаил Александрович организовал в Москве православный «Кружок ищущих христианского просвещения», заседания которого проходили на его квартире. В эти годы Михаил Александрович знакомится и близко общается с архимандритом Феодором (Поздеевским). В 1912 году Михаил Александрович Новосёлов был избран почетным членом Московской духовной академии, он был активным участником Братства святителей Московских Петра, Алексия, Ионы и Филиппа, которое занималось широкой благотворительной и просветительской деятельностью.
После прихода к власти в 1917 году безбожников, когда начались гонения на Русскую Православную Церковь, Михаил Александрович вошел во Временный Совет объединенных приходов города Москвы, который на первом же своем заседании призвал верующих встать на защиту храмов, оградить их от посягательств безбожников. Вскоре Совет был разогнан. М. Новосёлову удалось избежать ареста. Он начал работу над книгой «Письма к друзьям».
В это время возникли условия для реализации заветных планов членов «Кружка ищущих христианского просвещения» о создании духовной школы аскетической направленности на основе заветов святых отцов. Кружок стал инициатором создания богословских курсов, действовавших в апреле-июне 1918 года на квартире Новосёлова. Организацию курсов благословил Патриарх Тихон. В середине ноября 1919 года Михаил Александрович переехал в Данилов монастырь. 11 июля 1922 года ОГПУ произвело на квартире Новосёлова обыск, предполагая заключить его в тюрьму по обвинению в антисоветской деятельности. Михаила Александровича тогда не было дома, розыск его не привел ни к каким результатам, и 26 февраля 1923 года дело было закрыто. Узнав об обыске, Новосёлов перешел на нелегальное положение, живя то в деревне, то у своих друзей в Москве и в Петрограде. Бывая в Москве, Михаил Александрович ходил молиться в Воздвиженский храм на Воздвиженке. 22 марта 1929 года неподалеку от храма он и был арестован, заключен сначала в тюрьму ОГПУ, а затем в Бутырскую. Во время допроса, который состоялся через два дня после ареста, ему была предъявлена отпечатанная на машинке книга «Письма к друзьям».
Отвечая на вопросы следователя, Михаил Александрович сказал:
«Мои убеждения можно кратко охарактеризовать таким образом: я считаю, что современное положение вещей является для верующих испытанием, а для прошлой государственной системы – карой и приговором истории. В прогресс человечества я не верю и считаю, что оно регрессирует нравственно, а потому делается неспособным и к устойчивому общественному творчеству: люди без нравственности не могут быть строителями ни прочного политического целого, ни отдельных его отраслей, как-то – торговли, воспитания и так далее. Я – славянофил, но считаю, что развитие истории пошло по другому пути... Эти мои убеждения отчасти выражены в моих “письмах к ближним”, которых я написал двадцать. Предъявленные мне две книги с письмами, отпечатанные на машинке, являются именно собранием моих “писем”».
Во время продолжавшихся далее допросов следователь попросил Михаила Александровича уточнить свои мировоззренческие позиции, и тот сказал:
«Мое воззрение на создавшиеся отношения между Церковью и советским государством таковы: Церковь в современных условиях в силу утесненного положения очищается и улучшается. Я считаю, что, не говоря, конечно, о всех без исключения церковниках, они несут репрессии, по-моему, в порядке исповедничества, то есть они репрессируются не за политическую контрреволюционную деятельность, а как носители неугодной идеологии, противоположной коммунистической. Я считаю, что налицо не только физическое, но и моральное гонение, например, нападки в печати и так далее. Собственно, правильнее будет употребить термин “утеснение”, поскольку на всю Церковь сразу репрессии не простираются. Эту точку зрения я поддерживал в моих “письмах”. Практический вывод, который я делал для Церкви, – было “пассивное мученичество”, но никак не активное сопротивление советской власти. “Мученичество” я понимаю не в таком буквальном смысле, как оно понималось раньше, когда лишение жизни за религиозные убеждения было рядовым явлением.
Я не был сторонником полного перехода Церкви на катакомбное положение. Что касается моей собственной деятельности, то, конечно, здесь налицо и нелегальное проживание, и нелегальное распространение моих документов. Но сказать то же о всем церковном течении, к которому я принадлежал, – не могу. По крайней мере, епископ Димитрий Ленинградский или московские священники служат открыто и не скрываются. Изложенной мной точки зрения я придерживался строго во всех случаях, даже тогда, когда спрашивали о моем отношении к какому-либо не мною составленному документу. Если эти документы не совпадали с моей точкой зрения о “пассивном мученичестве”, то я прямо заявлял о моем с ними несогласии...».
17 мая 1929 года Особое Совещание при Коллегии ОГПУ приговорило Михаила Александровича к трем годам заключения «в местах, подведомственных ОГПУ», то есть в закрытых тюрьмах со строгим режимом содержания. 23 мая он был доставлен в Суздальский политизолятор, а 25 июня – отправлен в Ярославский политизолятор ОГПУ. С этого времени для исповедника наступили суровые будни пребывания в узах со всеми их ограничениями и в полной зависимости от произвола надзирателей и тюремной администрации. В этих условиях любой недуг мог оказаться смертельным.
11 июля 1929 года Михаил Александрович направил начальнику Ярославского политизолятора заявление.
«Третьего дня (в пятницу), – писал он, – Вы застали меня в камере во время заканчивавшегося сердечного припадка и сильного прилива крови к голове. Когда Вы спросили о моих нуждах и, в частности, чем я болен, я, естественно, сказал о той болезни, которая сильнее давала себя знать в данную минуту, и забыл о другой, о которой говорил Вам в позапрошлую пятницу, именно о продолжающемся целый месяц воспалении глаз. Вы тогда были так добры, что обнадежили меня относительно возможности показать глаза окулисту. Решаюсь беспокоить Вас напоминанием об этом предмете, так как состояние глаз продолжает очень тревожить меня. Не говоря о том, что я лишен возможности читать, я испытываю боль в глазах, которые ежедневно воспаляются, сильнее преимущественно к вечеру, и утром я не могу открыть их, предварительно не промыв их от гноя. Днем облегчаю приступы воспаления, прибегая к компрессам. Очень боюсь потерять зрение и потому решаюсь надоедать Вам повторением своей просьбы об окулисте».
На это заявление последовала резолюция, что специального вызова врача не требуется, но при первой возможности больного все же покажут врачу.
В сентябре того же года исповедник направил начальнику тюрьмы заявление:
«2 сентября мне возвращена богослужебная книга (Минея), взятая при моем приезде сюда. Очень благодарен за это. Вместе с тем я просил бы возвратить мне и другие вещи, отобранные одновременно с означенной книгой, как-то: письменные принадлежности – бумагу, маленькую без записей записную книжку, ручку, карандаши, стальные перья, а главное – рукописи (тетради), представляющие по своему содержанию то же, что и возвращенная мне книга, то есть исключительно выписки из богослужебных книг (литургию, всенощную, повечерие, евангельские чтения и псалмы). Надеюсь, что раз возвращена мне книга, то не встретится препятствий к возвращению и совершенно однородных с ней рукописей, которыми я беспрепятственно пользовался в Суздале».
Не имея близких родственников и ничего не получая от знакомых, Михаил Александрович во многих случаях вынужден был просить выдать ему казенные вещи. 13 марта 1930 года он писал начальнику Ярославского изолятора:
«Так как в валенках гулять становится невозможным вследствие сильного таяния снега, а штиблеты мои пропускают воду почти так же, как и валенки, то я прошу Вас снабдить меня на время казенными штиблетами, впредь до получения мною галош, о которых я написал в Красный Крест около двух недель тому назад».
В 1930 году ОГПУ произвело по всей России аресты священнослужителей и мирян, несогласных с позицией митрополита Сергия и недовольных внутренней политикой советской власти по отношению к Церкви. Были арестованы тысячи людей и, в частности, все те, кто считал себя принадлежащим к группе митрополита Иосифа (Петровых) и епископа Димитрия (Любимова). Были арестованы и сами эти архиереи.
7 августа 1930 года Михаила Александровича привлекли в качестве обвиняемого к новому делу и для проведения допросов этапировали в тюрьму ОГПУ в Москве. Следствие длилось около года. Следователь на допросе спросил, каких убеждений придерживается Михаил Александрович, на что тот ответил:
«Я, как верующий человек, считаю, что и царь, и Церковь, и весь православный русский народ нарушили заветы христианства тем, что царь, например, неправильно управлял страной, Церковь заботилась о собственном материальном благополучии, забыв духовные интересы паствы, а народ, отпадая от веры, предавался пьянству, распутству и другим порокам. Революцию, советскую власть я считаю карой для исправления русского народа и водворения той правды, которая нарушалась прежней государственной жизнью...»
9 апреля 1931 года следователь снова спросил Михаила Александровича о его религиозных и политических убеждениях, на что тот ответил:
«По поводу моих убеждений могу показать следующее: я, как славянофил, придерживался монархических воззрений, но эти мои воззрения оставались чисто теоретическими: ни в каких монархических организациях я не состоял. Как я уже раньше показывал, для меня в славянофильстве существенным моментом являлся религиозный.
Касаясь моего отношения к советской власти, должен прежде всего сказать, что я являюсь ее недругом, опять-таки в силу моих религиозных убеждений. Поскольку советская власть является властью безбожной, и даже богоборческой, я считаю, что, как истинный христианин, не могу укреплять каким бы то ни было путем эту власть, в силу ее, повторяю, богоборческого характера...»
3 сентября 1931 года Коллегия ОГПУ приговорила Михаила Александровича к восьми годам заключения «в места, подведомственные ОГПУ». В сентябре 1931 года Михаил Александрович был отправлен в Ярославский изолятор. Условия, в которые он был помещен, были настолько тяжелы, что он стал ходатайствовать, что бы его перевели в одиночку, но ходатайство это было отклонено, и 25 сентября он написал новое заявление, прося, чтобы его поместили, хотя бы на время, в соседнюю камеру, тем более что сидевший в ней заключенный не был против. Это ходатайство было удовлетворено.
С середины тридцатых годов положение заключенных в тюрьмах резко ухудшилось, и сама ярославская тюрьма стала называться тюрьмой НКВД особого назначения, что повлекло и ужесточение условий содержания в ней: теперь тюрьма становилась не способом изоляции, а средством умерщвления заключенного в ней человека.
4 декабря 1935 года Михаил Александрович был вызван в тюремную амбулаторию к врачу. Врач, вскользь поглядев на него, задал несколько самых общих вопросов и, несмотря на то, что Михаилу Александровичу шел семьдесят первый год и около шести лет он пробыл в тюрьме, предложил администрации тюрьмы: в соответствии с состоянием здоровья заключенного – ужесточить режим содержания, лишив заключенного белого хлеба.
23 марта 1937 года у Михаила Александровича заканчивался срок заключения, но его решили не отпускать на свободу до смерти, и уже 7 февраля без какого бы то ни было дополнительного рассмотрения дела Особое Совещание при НКВД приговорило его к трем годам тюремного заключения. 25 февраля об этом решении было сообщено Михаилу Александровичу. Для придачи этому приговору видимости законности НКВД направил ходатайство об утверждения приговора во ВЦИК, и 3 марта приговор был утвержден.
Для отбытия нового срока заключения Михаила Александровича из ярославской тюрьмы перевели в вологодскую, куда он прибыл 29 июня 1937 года. В это время условия заключения еще более ужесточились, заключенным были даны номера, и исповедник Михаил стал значиться под № 227.
1 октября Михаил Александрович был выведен вместе с другими заключенными на прогулку в коридор. Он отправился в уборную, куда через минуту ворвался надзиратель. Михаил Александрович направился к двери. В это время дежурный скомандовал: «Скорей!» – «Иду как могу», – ответил тот. «Не как могу, а иди скорей!» – «Идите, а не иди. Вы не смеете говорить мне ты», – спокойным тоном ответствовал Михаил Александрович и направился к группе заключенных, стоявших посреди коридора. 14 октября Михаил Александрович за «громкие разговоры, умышленное затягивание оправки и кашель» был лишен права пользования тюремной лавкой на пятнадцать дней.
23 октября за громкие разговоры в камере все заключенные в ней были лишены прогулки на три дня.
18 декабря 1937 года дежурный надзиратель отправил рапорт начальнику тюрьмы, в котором писал, что в этот день в десять часов вечера «в камере 46 нарушила внутренний распорядок громким разговором личность № 227». За это Михаил Александрович был лишен переписки на месяц – с 1 января по 1 февраля 1938 года. Но этому наказанию уже не суждено было исполниться.
Руководство страны в это время стремительно реализовывало свое решение об уничтожении всех политических и идейных противников, причем не только тех, кто еще был на свободе, но и тех, кто уже находился в тюрьме. Для сбора компрометирующих сведений в камеру, где находился Михаил Александрович, поместили осведомителя Базилевского, и тот вскоре переправил начальнику тюрьмы следующий рапорт:
«Сообщаю о настроениях камеры № 46 следующее: …Вообще, настоящие, искренние, действительно правдивые настроения скрываются, они таятся во внутренней замкнутости каждого.
Острые политические вопросы, как правило, обходятся молчанием... Это важное обстоятельство необходимо учесть еще и потому, что мое присутствие в этой камере является, очевидно, основной причиной такого положения.
Правда, постепенно начинают мириться с фактом моего присутствия: одни уже помирились, другие на пути к этому, а третьи еще раздумывают, не желая ничего говорить на политические темы, наверное, потому, что хорошего сказать из этой области ничего не могут, а плохое сказать боятся, тем не менее и о них есть факты, в свете которых выступают наружу их внутренние тайники.
Единство мнений и действий проявляется, совершенно бесспорно, у следующих четырех собеседников, а именно:
Новоселов Михаил Александрович. Ярый монархист, безнадежный мракобес, религиозный фанатик, русский.
Лексан – тюрок, полный злобы и недовольства на советскую власть, ее режим и ее руководителей, от мала до велика.
Мелик-Арутюнян – армянин, присоединяется к первым двум, во всем с ними согласен, ни в чем не возражает и в их действиях поддерживает.
Альфред – латыш из камеры № 45, исповедует систематически проповеди мракобеса Новоселова, которые передаются ему Лексаном. Получается интернациональный кружок или группа, в составе одного тюрка, латыша, армянина и одного русского. Остальные двое – Ломоносенко и Лунин – не мешают заниматься вышеозначенным мракобесием и своим молчанием, по существу, потворствуют им.
Общим для всех является ярко выраженное возмущение и негодование нынешним тюремным режимом, доведенным до такой бесчеловечности, жестокости и дикости, равной которой не было и нет нигде, – не только что в так называемых демократических странах, в странах буржуазной цивилизации, но в странах отсталых и в фашистских нет ничего подобного. Такой свирепый лютый режим, характеризуемый животной хищностью и кровожадностью, рассчитан на погребение живых людей в могилу, рассчитан на гниение живых людей. Новоселов рассказывает, что когда в ярославской тюрьме начали вводить новый режим, то его товарищ по камере спрашивал начальника тюрьмы – разве новый режим не рассчитан на наше здесь умертвление и гниение? Лексан заявляет, что он просидел десять лет в ярославской тюрьме, но там режим был иной, не то чтобы хороший, но было возможным просидеть десять лет. В условиях такого режима, как сейчас, нельзя просидеть и трех лет. Арутюнян заявляет, что в ярославской тюрьме против нового режима был протест и объявлена голодовка в знак организационной солидарности. “Разве болезни, которые нас начинают одолевать, не есть наше смертельное гниение? – ревматизм, туберкулез, цинга, язвы желудка, болят глаза, зубы и так далее”.
Новоселов говорит: “Вот мой товарищ умер у меня на руках в камере, у него кончился старый срок, но дали новый, он прожил несколько месяцев нового срока и нового режима. Было ясно – больной человек, но в больницу не взяли, и он умер у меня на руках…” Лунин говорит: “Будет еще хуже”; когда в ярославской тюрьме был протест против нового тюремного режима, то во время прогулки многие кричали так: “Сталинская диктатура хуже фашистской”, “Да здравствует генеральный тюремщик Ежов”...
Когда я читал вслух газету “Гудок” за 1 января 1938 года, в которой сообщается о том, что Германия имеет много концлагерей и еще открывает новые, что много сидят осужденных в тюрьмах, не считая следственных, получается в общем полтора человека на каждую тысячу, – то в это время Новоселов подходит к Арутюняну и говорит ему: “Чья бы корова мычала, а уж советская молчала бы”».
На основании подобного рода сведений тюремщиками была составлена характеристика: «Михаил Александрович Новоселов, 74 года, сидит уже 9 лет, имеет высшее “богословское образование”, и на этом “образовании” построено все его мировоззрение и политическое убеждение, что выражается в его религиозном фанатизме и в политическом мракобесии.
В своем проповедовании он всю эту философию наполняет конкретным содержанием из Библии, Нового и Ветхого Завета, из Евангельских пророчеств и предсказаний, стараясь преподносить это в форме задушевных (религиозно-философских) бесед, каждая из которых сопровождается одной из молитв или какого-либо религиозного, мистического содержания стихотворения. Поэтическая форма является особенно заманчивой, так, например, он специально подбирает поэтов-мистиков, интуитивистов: Полонского, Фета, Баратынского, Мошкова – и у них выбирает наиболее мистическое, религиозное, например “Вечерний звон”, “Воскресение Христово”, “Благовест”, “Молитва”, “Рождество”, “Храм”, “Слово Божие” и так далее.
Многое он знает на память, а большинство списывает, пользуясь тюремной библиотекой, например Полонского, Фета. Его вся тетрадка заполнена стихотворениями, и через его влияние они переходят к Лексану и Альфреду.
В своих убеждениях он не раскаивается и не собирается раскаиваться, он уже примирился с мыслью о том, чтобы за свои убеждения умереть в тюрьме, тем более родных у него нет, а друзей он беспокоить не хочет».
3 января вся камера была лишена прогулки на пять суток.
14 января 1938 года помощник начальника по оперчасти тюрьмы составил для тройки НКВД справку, в которой писал, обвиняя Новоселова в контрреволюционной деятельности: «Читая газеты, сознательно извращает сообщаемые сведения и клевещет на внутреннее положение СССР, распространяет заведомую ложь и клевету в контрреволюционных целях, подчиняя своему контрреволюционному влиянию сокамерников, разлагающе действует на таковых».
17 января тройка НКВД приговорила Михаила Александровича к расстрелу. Михаил Александрович Новоселов был расстрелян 20 января 1938 года в вологодской тюрьме и погребен в общей безвестной могиле.
Михаил Новосёлов был причислен к лику святых новомучеников и исповедников Российских на юбилейном Архиерейском соборе Русской православной церкви в августе 2000 года для общецерковного почитания.
Жизнеописание составлено на основе:
«Жития новомучеников и исповедников Российских ХХ века.
Составленные игуменом Дамаскиным (Орловским). Январь». Тверь. 2005. С. 69-91.