Братья и Сестры! Реставрируем Покровский храм монастыря вместе! Любая сумма для нас будет значима! Пожертвовать
×

Мученик Михаил Новоселов

Будущй мученик Михаил родился 1 (13) июля 1864 года в селе Бабье Домославской волости Вышневолоцкого уезда Тверской губернии (ныне Спировский район, Тверская область) в семье известного педагога Александра Григорьевича Новосёлова и Капитолины Михайловны Новоселовой (урожд. Зашигранской). Род Новосёловых известен с ХVII века, оба деда М. Новосёлова со стороны отца и матери были священниками.

Михаил окончил с золотой медалью 4-ю московскую гимназию (1874–1882), затем продолжил образование на историко-филологическом факультете Московского Университета (1882–1886). После окончания Университета он решил стать врачом, для чего ему нужно было учиться еще пять лет на медицинском факультете. Этим планам воспрепятствовал отец, который хотел видеть сына преподавателем древних языков. Идти против его воли и в то же время требовать от него средств для дальнейшего образования юноша не считал удобным. В 1887 году Александр Григорьевич скончался, но Михаил к этому времени уже переменил свое решение стать врачом и поступил на историко-филологический факультет Московского университета, предполагая впоследствии стать учителем истории и преподавать историю так, «чтобы прошлая жизнь человечества дала юношам понятия о людях и их поступках со стороны их приближения или удаления от учения Христова».

В молодости Михаил был увлечен идеями Л. Н. Толстого и находился в переписке с ним. Александр Григореьвич Новосёлов был хорошо знаком с Толстым, и, очевидно, это знакомство унаследовал Михаил. В конце 1887 года Михаил был арестован то, что размножил на гектографе рукописную брошюру Толстого «Николай Палкин», но после заступничества Толстого в феврале 1888 года освобожден под гласный надзор полиции с запрещением проживать в столицах. Получив наследство после смерти отца, в 1888 году Михаил основал в селе Дугино Тверской губернии «толстовскую» земледельческую общину, которая просуществовала два года из-за того, что ее участникам-интеллигентам было трудно и непривычно заниматься физической работой. Михаилу Александровичу не сразу удалось расстался с толстовством, и в 1891–1892 годах он участ­вовал вместе с толстовцами в помощи голодающим Рязанской гу­бернии. Неприятие Христа Толстым, а также собственные размышле­ния о вере, укоры совести, которая не могла во все время знакомства с Толстым успокоиться, подвигли Михаила Александровича к более глубоким раздумьям о Христе и о путях спасения души, о смысле человеческой жизни и, в конце концов, стезею правды привели его в Церковь.

По возвращении в Православную Церковь Михаил Александ­рович сблизился с отцом Иоанном Кронштадтским и стар­цами Зосимовой пустыни. Он горячо взялся за дело своего спасения, но, увидев, сколь невежественны и не просвещены окружающие, взялся за дело миссионерства и просвещения. С 1902 года вместе с груп­пой единомышленников приступил к изданию ряда брошюр и книг, дающих посильный ответ на выдвигаемые жизнью вопросы, под общим заглавием «Религиозно-философской библиотеки». Издательская деятельность Новоселова продолжалась вплоть до 1917 года.

В 1907 году Михаил Александрович организовал в Москве православный «Кружок ищущих христианского просвещения», заседания которого проходили на его квартире. В эти годы Михаил Александрович знакомится и близко общается с архимандритом Феодором (Поздеевским). В 1912 году Михаил Александрович Новосёлов был избран почетным членом Московской духовной академии, он был активным участником Братства святителей Московских Петра, Алексия, Ионы и Филиппа, которое занималось широкой благотворительной и просвети­тельской деятельностью.

После прихода к власти в 1917 году безбожников, когда нача­лись гонения на Русскую Православную Церковь, Михаил Алек­сандрович вошел во Временный Совет объединенных приходов города Москвы, который на первом же своем заседании призвал верующих встать на защиту храмов, оградить их от посягательств безбожников. Вскоре Совет был разогнан. М. Новосёлову удалось избежать ареста.  Он начал работу над книгой «Письма к друзьям».

В это время возникли условия для реализации заветных планов членов «Кружка ищущих христианского просвещения» о создании духовной школы аскетической направленности на основе заветов святых отцов. Кружок стал инициатором создания богословских курсов, действовавших в апреле-июне 1918 года на квартире Новосёлова. Организацию курсов благословил Патриарх Тихон. В середине ноября 1919 года Михаил Александрович переехал в Данилов монастырь. 11 июля 1922 года ОГПУ произвело на квартире Новосёлова обыск, предполагая заключить его в тюрьму по обвинению в антисоветской деятельности. Михаила Александровича тогда не было дома, розыск его не привел ни к каким результатам, и 26 фев­раля 1923 года дело было закрыто. Узнав об обыске, Новосёлов перешел на нелегальное положение, живя то в дерев­не, то у своих друзей в Москве и в Петрограде. Бывая в Москве, Михаил Александрович ходил молиться в Воздвиженский храм на Воздвиженке. 22 марта 1929 года непода­леку от храма он и был арестован, заключен сначала в тюрьму ОГПУ, а затем в Бутырскую. Во время допроса, который состоял­ся через два дня после ареста, ему была предъявлена отпечатанная на машинке книга «Письма к друзьям».

Отвечая на вопросы следователя, Михаил Александрович ска­зал:

«Мои убеждения можно кратко охарактеризовать таким обра­зом: я считаю, что современное положение вещей является для верующих испытанием, а для прошлой государственной систе­мы – карой и приговором истории. В прогресс человечества я не верю и считаю, что оно регрессирует нравственно, а потому дела­ется неспособным и к устойчивому общественному творчеству: люди без нравственности не могут быть строителями ни прочного политического целого, ни отдельных его отраслей, как-то – тор­говли, воспитания и так далее. Я – славянофил, но считаю, что развитие истории пошло по другому пути... Эти мои убеждения от­части выражены в моих “письмах к ближним”, которых я написал двадцать. Предъявленные мне две книги с письмами, отпечатан­ные на машинке, являются именно собранием моих “писем”».

Во время продолжавшихся далее допросов следователь попро­сил Михаила Александровича уточнить свои мировоззренческие позиции, и тот сказал:

«Мое воззрение на создавшиеся отношения между Церковью и советским государством таковы: Церковь в со­временных условиях в силу утесненного положения очищается и улучшается. Я считаю, что, не говоря, конечно, о всех без исклю­чения церковниках, они несут репрессии, по-моему, в порядке исповедничества, то есть они репрессируются не за политическую контрреволюционную деятельность, а как носители неугодной идеологии, противоположной коммунистической. Я считаю, что налицо не только физическое, но и моральное гонение, например, нападки в печати и так далее. Собственно, правильнее будет упо­требить термин “утеснение”, поскольку на всю Церковь сразу ре­прессии не простираются. Эту точку зрения я поддерживал в моих “письмах”. Практический вывод, который я делал для Церкви, – было “пассивное мученичество”, но никак не активное сопротив­ление советской власти. “Мученичество” я понимаю не в таком буквальном смысле, как оно понималось раньше, когда лишение жизни за религиозные убеждения было рядовым явлением.

Я не был сторонником полного перехода Церкви на катакомбное положение. Что касается моей собственной деятельности, то, конечно, здесь налицо и нелегальное проживание, и нелегальное распространение моих документов. Но сказать то же о всем цер­ковном течении, к которому я принадлежал, – не могу. По край­ней мере, епископ Димитрий Ленинградский или московские свя­щенники служат открыто и не скрываются. Изложенной мной точки зрения я придерживался строго во всех случаях, даже тогда, когда спрашивали о моем отношении к какому-либо не мною со­ставленному документу. Если эти документы не совпадали с моей точкой зрения о “пассивном мученичестве”, то я прямо заявлял о моем с ними несогласии...».

17 мая 1929 года Особое Совещание при Коллегии ОГПУ при­говорило Михаила Александровича к трем годам заключения «в местах, подведомственных ОГПУ», то есть в закрытых тюрьмах со строгим режимом содержания. 23 мая он был доставлен в Суз­дальский политизолятор, а 25 июня – отправлен в Ярославский политизолятор ОГПУ. С этого времени для исповедника наступи­ли суровые будни пребывания в узах со всеми их ограничениями и в полной зависимости от произвола надзирателей и тюремной администрации. В этих условиях любой недуг мог оказаться смер­тельным.

11 июля 1929 года Михаил Александрович направил начальни­ку Ярославского политизолятора заявление.

«Третьего дня (в пят­ницу), – писал он, – Вы застали меня в камере во время заканчи­вавшегося сердечного припадка и сильного прилива крови к голо­ве. Когда Вы спросили о моих нуждах и, в частности, чем я болен, я, естественно, сказал о той болезни, которая сильнее давала себя знать в данную минуту, и забыл о другой, о которой говорил Вам в позапрошлую пятницу, именно о продолжающемся целый месяц воспалении глаз. Вы тогда были так добры, что обнадежили меня относительно возможности показать глаза окулисту. Решаюсь бес­покоить Вас напоминанием об этом предмете, так как состояние глаз продолжает очень тревожить меня. Не говоря о том, что я ли­шен возможности читать, я испытываю боль в глазах, которые ежедневно воспаляются, сильнее преимущественно к вечеру, и ут­ром я не могу открыть их, предварительно не промыв их от гноя. Днем облегчаю приступы воспаления, прибегая к компрессам. Очень боюсь потерять зрение и потому решаюсь надоедать Вам повторением своей просьбы об окулисте».

На это заявление последовала резолюция, что специального вызова врача не требуется, но при первой возможности больного все же покажут врачу.

В сентябре того же года исповедник направил начальнику тюрьмы заявление:

«2 сентября мне возвращена богослужебная книга (Минея), взятая при моем приезде сюда. Очень благодарен за это. Вместе с тем я просил бы возвратить мне и другие вещи, отобранные одновременно с означенной книгой, как-то: письменные принадлежности – бумагу, маленькую без записей запис­ную книжку, ручку, карандаши, стальные перья, а главное – руко­писи (тетради), представляющие по своему содержанию то же, что и возвращенная мне книга, то есть исключительно выписки из бо­гослужебных книг (литургию, всенощную, повечерие, евангель­ские чтения и псалмы). Надеюсь, что раз возвращена мне книга, то не встретится препятствий к возвращению и совершенно одно­родных с ней рукописей, которыми я беспрепятственно пользо­вался в Суздале».

Не имея близких родственников и ничего не получая от знако­мых, Михаил Александрович во многих случаях вынужден был просить выдать ему казенные вещи. 13 марта 1930 года он писал начальнику Ярославского изолятора:

«Так как в валенках гулять становится невозможным вследствие сильного таяния снега, а штиблеты мои пропускают воду почти так же, как и валенки, то я прошу Вас снабдить меня на время казенными штиблетами, впредь до получения мною галош, о которых я написал в Красный Крест около двух недель тому назад».

В 1930 году ОГПУ произвело по всей России аресты священ­нослужителей и мирян, несогласных с позицией митрополита Сергия и недовольных внутренней политикой советской власти по отношению к Церкви. Были арестованы тысячи людей и, в частно­сти, все те, кто считал себя принадлежащим к группе митрополита Иосифа (Петровых) и епископа Димитрия (Любимова). Были арестованы и сами эти архиереи.

7 августа 1930 года Михаила Александровича привлекли в каче­стве обвиняемого к новому делу и для проведения допросов этапи­ровали в тюрьму ОГПУ в Москве. Следствие длилось около года. Следователь на допросе спросил, каких убеждений придерживает­ся Михаил Александрович, на что тот ответил:

«Я, как верующий человек, считаю, что и царь, и Церковь, и весь православный русский народ нарушили заветы христианства тем, что царь, напри­мер, неправильно управлял страной, Церковь заботилась о собст­венном материальном благополучии, забыв духовные интересы паствы, а народ, отпадая от веры, предавался пьянству, распутству и другим порокам. Революцию, советскую власть я считаю карой для исправления русского народа и водворения той правды, которая нарушалась прежней государственной жизнью...»

9 апреля 1931 года следователь снова спросил Михаила Алек­сандровича о его религиозных и политических убеждениях, на что тот ответил:

«По поводу моих убеждений могу показать следую­щее: я, как славянофил, придерживался монархических воззре­ний, но эти мои воззрения оставались чисто теоретическими: ни в каких монархических организациях я не состоял. Как я уже раньше показывал, для меня в славянофильстве существенным моментом являлся религиозный.

Касаясь моего отношения к советской власти, должен преж­де всего сказать, что я являюсь ее недругом, опять-таки в силу моих религиозных убеждений. Поскольку советская власть явля­ется властью безбожной, и даже богоборческой, я считаю, что, как истинный христианин, не могу укреплять каким бы то ни бы­ло путем эту власть, в силу ее, повторяю, богоборческого характера...»

3 сентября 1931 года Коллегия ОГПУ приговорила Михаила Александровича к восьми годам заключения «в места, подведомст­венные ОГПУ». В сентябре 1931 года Михаил Александрович был отправлен в Ярославский изолятор. Условия, в которые он был по­мещен, были настолько тяжелы, что он стал ходатайствовать, что­ бы его перевели в одиночку, но ходатайство это было отклонено, и 25 сентября он написал новое заявление, прося, чтобы его помес­тили, хотя бы на время, в соседнюю камеру, тем более что сидев­ший в ней заключенный не был против. Это ходатайство было удовлетворено.

С середины тридцатых годов положение заключенных в тюрь­мах резко ухудшилось, и сама ярославская тюрьма стала называть­ся тюрьмой НКВД особого назначения, что повлекло и ужесточе­ние условий содержания в ней: теперь тюрьма становилась не спо­собом изоляции, а средством умерщвления заключенного в ней человека.

4 декабря 1935 года Михаил Александрович был вызван в тю­ремную амбулаторию к врачу. Врач, вскользь поглядев на него, за­дал несколько самых общих вопросов и, несмотря на то, что Ми­хаилу Александровичу шел семьдесят первый год и около шести лет он пробыл в тюрьме, предложил администрации тюрьмы: в со­ответствии с состоянием здоровья заключенного – ужесточить режим содержания, лишив заключенного белого хлеба.

23 марта 1937 года у Михаила Александровича заканчивался срок заключения, но его решили не отпускать на свободу до смер­ти, и уже 7 февраля без какого бы то ни было дополнительного рассмотрения дела Особое Совещание при НКВД приговорило его к трем годам тюремного заключения. 25 февраля об этом решении было сообщено Михаилу Александровичу. Для придачи этому приговору видимости законности НКВД направил ходатайство об утверждения приговора во ВЦИК, и 3 марта приговор был утвержден.

Для отбытия нового срока заключения Михаила Александро­вича из ярославской тюрьмы перевели в вологодскую, куда он прибыл 29 июня 1937 года. В это время условия заключения еще более ужесточились, заключенным были даны номера, и исповед­ник Михаил стал значиться под № 227.

1 октября Михаил Александрович был выведен вместе с други­ми заключенными на прогулку в коридор. Он отправился в убор­ную, куда через минуту ворвался надзиратель. Михаил Александ­рович направился к двери. В это время дежурный скомандовал: «Скорей!» – «Иду как могу», – ответил тот. «Не как могу, а иди скорей!» – «Идите, а не иди. Вы не смеете говорить мне ты», – спо­койным тоном ответствовал Михаил Александрович и направился к группе заключенных, стоявших посреди коридора. 14 октября Михаил Александрович за «громкие разговоры, умышленное затя­гивание оправки и кашель» был лишен права пользования тю­ремной лавкой на пятнадцать дней.

23 октября за громкие разговоры в камере все заключенные в ней были лишены прогулки на три дня.

18 декабря 1937 года дежурный надзиратель отправил рапорт начальнику тюрьмы, в котором писал, что в этот день в десять ча­сов вечера «в камере 46 нарушила внутренний распорядок гром­ким разговором личность № 227». За это Михаил Александрович был лишен переписки на месяц – с 1 января по 1 февраля 1938 го­да. Но этому наказанию уже не суждено было исполниться.

Руководство страны в это время стремительно реализовывало свое решение об уничтожении всех политических и идейных про­тивников, причем не только тех, кто еще был на свободе, но и тех, кто уже находился в тюрьме. Для сбора компрометирующих сведе­ний в камеру, где находился Михаил Александрович, поместили осведомителя Базилевского, и тот вскоре переправил начальнику тюрьмы следующий рапорт:

«Сообщаю о настроениях камеры № 46 следующее: …Вообще, настоящие, искренние, действительно правдивые настроения скрываются, они таятся во внутренней замкнутости каждого.

Острые политические вопросы, как правило, обходятся мол­чанием... Это важное обстоятельство необходимо учесть еще и по­тому, что мое присутствие в этой камере является, очевидно, ос­новной причиной такого положения.

Правда, постепенно начинают мириться с фактом моего при­сутствия: одни уже помирились, другие на пути к этому, а третьи еще раздумывают, не желая ничего говорить на политические те­мы, наверное, потому, что хорошего сказать из этой области ниче­го не могут, а плохое сказать боятся, тем не менее и о них есть факты, в свете которых выступают наружу их внутренние тайники.

Единство мнений и действий проявляется, совершенно бес­спорно, у следующих четырех собеседников, а именно:

Новоселов Михаил Александрович. Ярый монархист, безна­дежный мракобес, религиозный фанатик, русский.

Лексан – тюрок, полный злобы и недовольства на советскую власть, ее режим и ее руководителей, от мала до велика.

Мелик-Арутюнян – армянин, присоединяется к первым двум, во всем с ними согласен, ни в чем не возражает и в их действиях поддерживает.

Альфред – латыш из камеры № 45, исповедует систематически проповеди мракобеса Новоселова, которые передаются ему Лексаном. Получается интернациональный кружок или группа, в составе одного тюрка, латыша, армянина и одного русского. Ос­тальные двое – Ломоносенко и Лунин – не мешают заниматься вышеозначенным мракобесием и своим молчанием, по существу, потворствуют им.

Общим для всех является ярко выраженное возмущение и не­годование нынешним тюремным режимом, доведенным до такой бесчеловечности, жестокости и дикости, равной которой не было и нет нигде, – не только что в так называемых демократических странах, в странах буржуазной цивилизации, но в странах отста­лых и в фашистских нет ничего подобного. Такой свирепый лю­тый режим, характеризуемый животной хищностью и кровожад­ностью, рассчитан на погребение живых людей в могилу, рассчи­тан на гниение живых людей. Новоселов рассказывает, что когда в ярославской тюрьме начали вводить новый режим, то его товарищ по камере спрашивал начальника тюрьмы – разве новый режим не рассчитан на наше здесь умертвление и гниение? Лексан заявляет, что он просидел десять лет в ярославской тюрьме, но там режим был иной, не то чтобы хороший, но было возможным просидеть десять лет. В условиях такого режима, как сейчас, нельзя проси­деть и трех лет. Арутюнян заявляет, что в ярославской тюрьме про­тив нового режима был протест и объявлена голодовка в знак ор­ганизационной солидарности. “Разве болезни, которые нас начи­нают одолевать, не есть наше смертельное гниение? – ревматизм, туберкулез, цинга, язвы желудка, болят глаза, зубы и так далее”.

Новоселов говорит: “Вот мой товарищ умер у меня на руках в камере, у него кончился старый срок, но дали новый, он прожил несколько месяцев нового срока и нового режима. Было ясно – больной человек, но в больницу не взяли, и он умер у меня на ру­ках…” Лунин говорит: “Будет еще хуже”; когда в ярославской тюрьме был протест против нового тюремного режима, то во вре­мя прогулки многие кричали так: “Сталинская диктатура хуже фа­шистской”, “Да здравствует генеральный тюремщик Ежов”...

Когда я читал вслух газету “Гудок” за 1 января 1938 года, в которой сообщается о том, что Германия имеет много концлаге­рей и еще открывает новые, что много сидят осужденных в тюрь­мах, не считая следственных, получается в общем полтора чело­века на каждую тысячу, – то в это время Новоселов подходит к Арутюняну и говорит ему: “Чья бы корова мычала, а уж совет­ская молчала бы”».

На основании подобного рода сведений тюремщиками была составлена характеристика: «Михаил Александрович Новоселов, 74 года, сидит уже 9 лет, имеет высшее “богословское образова­ние”, и на этом “образовании” построено все его мировоззрение и политическое убеждение, что выражается в его религиозном фана­тизме и в политическом мракобесии.

В своем проповедовании он всю эту философию наполняет конкретным содержанием из Библии, Нового и Ветхого Завета, из Евангельских пророчеств и предсказаний, стараясь преподносить это в форме задушевных (религиозно-философских) бесед, каждая из которых сопровождается одной из молитв или какого-либо религиозного, мистического содержания стихотворения. Поэти­ческая форма является особенно заманчивой, так, например, он специально подбирает поэтов-мистиков, интуитивистов: Полон­ского, Фета, Баратынского, Мошкова – и у них выбирает наибо­лее мистическое, религиозное, например “Вечерний звон”, “Вос­кресение Христово”, “Благовест”, “Молитва”, “Рождество”, “Храм”, “Слово Божие” и так далее.

Многое он знает на память, а большинство списывает, пользу­ясь тюремной библиотекой, например Полонского, Фета. Его вся тетрадка заполнена стихотворениями, и через его влияние они пе­реходят к Лексану и Альфреду.

В своих убеждениях он не раскаивается и не собирается раска­иваться, он уже примирился с мыслью о том, чтобы за свои убеж­дения умереть в тюрьме, тем более родных у него нет, а друзей он беспокоить не хочет».

3 января вся камера была лишена прогулки на пять суток.

14 января 1938 года помощник начальника по оперчасти тюрь­мы составил для тройки НКВД справку, в которой писал, обвиняя Новоселова в контрреволюционной деятельности: «Читая газеты, сознательно извращает сообщаемые сведения и клевещет на внут­реннее положение СССР, распространяет заведомую ложь и кле­вету в контрреволюционных целях, подчиняя своему контррево­люционному влиянию сокамерников, разлагающе действует на таковых».

17 января тройка НКВД приговорила Михаила Александрови­ча к расстрелу. Михаил Александрович Новоселов был расстрелян 20 января 1938 года в вологодской тюрьме и погребен в общей без­вестной могиле.

Михаил Новосёлов был причислен к лику святых новомучеников и исповедников Российских на юбилейном Архиерейском соборе Русской православной церкви в августе 2000 года для общецерковного почитания.

Жизнеописание составлено на основе:

«Жития новомучеников и исповедников Российских ХХ века.

Составленные игуменом Дамаскиным (Орловским). Январь». Тверь. 2005. С. 69-91.

0
0

Подписаться на новости

Для правильного функционирования этого сайта необходимо включить JavaScript.
Вот инструкции, как включить JavaScript в вашем браузере.